Седьмой от Адама - Владимир Резник

Алкаш ещё недолго посопротивлялся, но потом, видимо, решив, что раз клиент так настаивает, то можно будет слупить с него подороже, согласился. Мазин помог нести чемоданчик, остальное своё барахло алкаш связал по-цыгански в узел, и они довольно быстро дошли до облезлого доходного дома в глубине лиговских проходных дворов, где у алкаша оказалась на удивление большая, но вонючая и заваленная всяким хламом комната в полуподвале. Пока Мазин старался адаптироваться к запахам и приноровиться дышать через раз, алкаш нырнул куда-то и вскоре появился с замотанным в цветные тряпки деревянным ящиком. И вот тут-то и без того влюбчивый Мазин дрогнул и наконец-то по-настоящему понял, что такое «любовь с первого взгляда». Это была она. Как попала она сюда? Кто и откуда похитил эту явно нездешнюю красавицу? Кто посмел одеть её в это грязное тряпье?

Алкаш оказался прирождённым физиономистом, интерес клиента почувствовал и цену заломил немереную. Сумма была странной, не круглой, но Мазин быстро понял её происхождение: она была эквивалентна ящику водки — двадцати бутылкам. Это была треть мазинской месячной зарплаты. Согласиться на такое означало как минимум недели полторы голодного существования, да и не было с собой таких денег — едва набралась бы и половина, но и уйти отсюда без этой камеры он уже не мог. И Мазин начал торг. Он бился больше часа и взял алкаша измором. Тому уже всё осточертело, он устал, его мучило похмелье, он рвался на улицу, к магазину, где ждали друзья и собутыльники и где с чёрного входа можно было получить долгожданное облегчение. Мазин, почувствовав слабину, усилил напор, и в результате алкаш согласился на цифру, вмещающую в себя десять бутылок того же напитка. Кроме того, поковырявшись в груде хлама, он дал Мазину в придачу ещё складную подзорную трубу и три деревянных кассеты для фотопластинок. В этих потемневших от времени коробках, в отличие от купленных Мазиным у того же алкаша на барахолке, похоже, находились пластинки, так как были они заметно тяжелее. Открывать их на месте опытный Мазин, конечно, не стал. Если там действительно были стеклянные пластинки, то был шанс, что они или ещё не засвеченные, или уже проявленные и с сохранившимся изображением. В любом случае вскрывать их можно было только при красном свете.

Вспомнив о пластинах, Мазин подумал, что, может, сейчас и самое время ими заняться, — так и лежали они в тёмной кладовке на полке, всё руки до них не доходили. А сейчас как раз удобно: и аппаратура вся из ванной ещё не убрана, и химикаты разведены. Он принёс эти три коробки в ванную и при свете красного фонаря стал по очереди их открывать. В первой оказалась непроявленная пластинка. Но проявлять-то её нужно было совершенно иначе, чем современные ему плёнки, и если до того что-то с этой пластинкой ещё можно было сделать, то Мазин, попыхтев над ней минут пятнадцать, загубил её окончательно. Во второй оказалась проявленная, но уже совершенно чёрная пластинка — сто с лишним лет большой срок. А вот из третьей кассеты Мазин, нацепивший для такого случая резиновые медицинские перчатки, подаренные приятелем-хирургом, вытащил маленькую, обрезанную под размер коробки тонкую тетрадку в чёрной бумажной обложке.

Вернувшись в комнату, он застал мышку, ставшую теперь единоличной хозяйкой жилья, за тем, что она выбрасывала из клетки опилки с перемешанным в них помётом на чисто выметенный и протёртый к приходу Маши мазинский паркет.

— Ты что вытворяешь? Уборкой занялась, красноглазая? — завопил возмущённо Мазин. И тут ему — он мог бы поклясться в этом — показалось, что мышка совершенно отчётливо повела два раза мордочкой вверх-вниз, положительно отвечая на его вопрос.

Пришлось смести всю грязь с пола и, пересадив номер первый на время в стеклянную банку, вычистить клетку и насыпать свежих опилок. И уже только после этого заняться тетрадкой. Аккуратно пролистав несколько хрупких пожелтевших страниц, плотно заполненных тщательно выписанными мелкими значками, Михаил Александрович почувствовал, что влезает он всё глубже и глубже в какую-то непонятную историю, где вместо ответов ему подкидывают всё новые загадки. Что это за язык, Мазин, конечно, знал, но читать не умел вообще, да и разговорным ивритом не владел, а из идиша, которым иногда пользовался папа, помнил только несколько ругательств. Кроме иврита (или идиша), в тексте встречались ещё странные значки, не похожие ни на что, а на некоторых страницах были рисунки фотокамер. От них шли стрелки, видимо с пояснениями, написанными тем же неизвестным Мазину алфавитом.

Знакомых, владеющих этим древним языком, у него не было. Последняя из того поколения — двоюродная тётушка — умерла два года тому назад, и единственное известное ему место, где могли перевести этот текст, находилось на Лермонтовском проспекте. Вот туда-то, в Большую хоральную синагогу, он и отправился. Будучи на папину половину евреем, в синагоге Мазин был один раз в жизни, лет десять назад, когда престарелая и горячо любимая тётушка упросила его купить мацу на Пасху. Впрочем, к остальным конфессиям он был также равнодушен. Какое-то время тому назад, поддавшись общей моде, попытался он было прочесть парочку переводных, напечатанных на машинке книжек по восточной философии, йоге и буддизму. С трудом продираясь сквозь кармы, чакры и кундалини, поминутно забывая, что есть что, прочёл треть, остальное пролистал, выбирая места, относящиеся к тантрическому сексу, и на этом своё религиозное образование закончил.

Тощий старичок в кипе, сидевший у входа, не хотел его пускать, но, выслушав сбивчивый рассказ о найденной в семейных архивах тетради на иврите, смилостивился и, выдав ему бумажную кипу — прикрыть намечающуюся мазинскую лысинку, — показал, куда пройти. Раввин оказался высоким, худым и совершенно седым мужчиной с длинной негустой бородой. Выслушав Михаила Александровича, он завёл его в помещение, напоминавшее школьный класс, с рядами скамеек и кафедрой. Сел на ближайшую скамейку и углубился в чтение. Начал читать он почему-то с конца, прочёл две страницы, потом пролистал остальные и вернул тетрадь Мазину. Помолчал, пожевал губами.

— Некоторые из наших мудрецов считают, что никакой текст, написанный на священном языке, уничтожать нельзя. Но я никогда не был с этим согласен и даже написал свои собственные комментарии к Гемаре по этому поводу. Так вот моё мнение, уважаемый Михаил…

— Александрович, — подсказал Мазин.

— Да, Михаил Александрович… Сожгите эти листы, и как можно скорее. Человек, их написавший, был невежей и наглецом. Он пытался заниматься Каббалой — сложнейшим мистическим учением, не дойдя не то что до четвёртой ступени понимания Торы, раньше которой не разрешается к Каббале и приступать, а, судя по всему, не осилив и вторую. Мало того — он ещё и смешивает Каббалу с астрологией, алхимией и, подумать только, с шарлатанскими картами Таро! И вот с помощью такого некошерного винегрета он пытается изготовить какие-то чудесные фотокамеры. Он был или жулик, или сумасшедший, этот ваш родственник, простите уж за резкость.

— Ничего, ничего, — пробормотал Мазин, ошеломлённый напором.

— Сожгите её и забудьте! Шолом, — с этим напутствием раввин показал Мазину, где находится выход.

Он не поехал сразу домой, а пошёл бродить по городу. Март истаивал почерневшими сугробами и липкой моросью, до ледохода на Неве было ещё далеко, но нетерпеливое ожидание тепла уже висело в сыром ленинградском воздухе. Мазин вышел к Фонтанке, по ней дошёл до Невского и оттуда свернул на Литейный. Уже темнело, но в подворотне у «Букиниста» ещё толклись жучки-перекупщики. Мазин отозвал в сторону одного из них, с которым был знаком ещё по своему предыдущему увлечению, — Фиму по кличке Шнобель.

— Слушай, Фима. Самоучитель и словарь иврита достать сможешь?

— Ты что, Мойша? Никак в Израиль собрался уезжать? — заржал тот.

— Да нет, какой Израиль. Кому я там нужен, — привычно отшутился Мазин. — Текст надо один перевести.

— Ну, ты и здесь никому особо не нужен, — подбодрил его Фима, но пообещал поискать.

Когда Мазин, с долгим ожиданием троллейбуса и с двумя пересадками наконец добрался домой в родное Купчино, уже стемнело. Но скамеечка у его подъезда была хорошо освещена фонарём, и в его желтоватом свете